Эксперт, Москва, 19 ноября 2012 6:00:00
ГОСУДАРСТВО БЕЗ КОРРУПЦИИ - ЭТО РУССКОЕ ЧУДО
Автор: Руслан Хестанов*
Понятие коррупции имеет атмосферическую природу. Она вроде бы повсеместна, но в каждом конкретном случае нам не хватает достоверности и деталей. Деньги и делишки любят тишину. И все же мы убеждены в том, что коррупция - это факт и наша реальность. Откуда такая твердая убежденность?
Наши взгляды на коррупцию сложились благодаря трем факторам.
Первый назовем то есть популяризацией некоего мнения.
Именно в 90-е годы на просвещенный мир обрушился вал научной литературы о коррупции. Нельзя сказать, что явление вовсе до этого не исследовалось. Но в данном случае мы имеем дело с формированием мейнстрима, когда исследования о коррупции стали одним из главных компонентов теории модернизации, то есть учения о том, как слабое государство сделать передовым. Научный бум нашел поддержку в средствах массовой информации, и сегодня даже научные представления о коррупции в значительной мере определяются популярными дискуссиями в прессе.
Второй фактор опишем как государ Социальные науки склонны воспроизводить самую опасную для своего существования логику - политико-административную: проблема формулируется и воспринимается ровно так, как этого требует государственный интерес, ориентированный на технологию ее решения. Работая в логике государственного заказа, во имя достижения политической операциональности, научное исследование рискует видеть и мыслить коррупцию так же, как видит и мыслит ее государство. Наука теряет самостоятельность суждения, приобретает прикладной характер, а ее аналитический аппарат искусственно упрощается.
Наконец, третий фактор - развитие автономного комплекса. Выделение коррупции в самостоятельный объект исследования приводит к тому, что ученые и публицисты начинают верить в существование предмета исследования только потому, что он исследуется и обсуждается.
Все три фактора ярче всего проявляются в нынешних российских дискуссиях вокруг коррупции. Средства массовой информации склонны увязывать с коррупцией все больший перечень проблем: дефекты государственного аппарата, сложности низкого экономического роста и хозяйственной эффективности, преступности и криминализации правоохранительных структур, уродства российских городов, авторитарный и недемократический характер политических институтов, системные проблемы образования и здравоохранения, терроризм на Северном Кавказе, аморальность чиновников и проч. Все эти и другие проблемы так или иначе увязываются с коррупцией. В конечном итоге связь коррупции с этим стремящимся к бесконечности списком проблем обретает характер "необходимой связи".
Создается иллюзия, что со всеми этими язвами, обладающими разной природой и особой историей, можно справиться хорошо продуманной антикоррупционной политикой. Не хватает лишь пары безделиц - политической воли и правильно сформулированной стратегии борьбы со злом.
Краткая история коррупции
Кодекс Наполеона (1810) впервые определил коррупцию гражданских служащих как преступление, предусмотрев за злоупотребления уголовные наказания. Французская революция внесла отчетливое различение между частным интересом и публичным долгом. Именно после Великой французской революции значительно окрепла политическая идея о том, что правительственная власть учреждается народом, что она должна осуществляться только в интересах народа. И именно это радикальное и новое демократическое представление исторически послужило основанием криминализации коррупции.
Введение различия между частными интересами и публичным долгом чиновников было правовой и административной инновацией Наполеона.
Первоначально ее восприняли как шаг дискриминационный. К ней надо было еще привыкнуть. Ее легитимность и рациональная обоснованность были не столь очевидны, как может показаться сегодня. Основная масса государственных служащих продолжала жить, полагаясь на "частные" источники доходов, например с пожалованных или унаследованных поместий, а вовсе не на заработную плату. Заработная плата, как система вознаграждения чиновников, стала распространяться в Европе лишь в середине XIX века, после того как впервые была введена в Англии. Высшие чиновники и до этого получали жалованье, но универсальной системой вознаграждения зарплата становится менее ста пятидесяти лет назад. Так что разделение частного кармана и публичной казны довольно недавнее явление.
Реформа Наполеона не была бы успешной, если бы не опиралась на относительно новое представление, захватившее после революции воображение масс, - представление о государственном интересе (raison d'Etat). Фикция государственного интереса становится массовым представлением после того, как народ осознал себя сувереном. С ее помощью стало возможно отличать общее дело (res publica) от частного. Мы, нынешние, живем уже внутри очевидности отличия частных и публичных интересов, ошибочно полагая, что в той или иной мере это различие проводилось почти всегда.
На рубеже XVIII - XIX веков следует искать истоки двух представлений о коррупции: морального и технократического. Как ни странно, ярким представителем моральной критики коррупции был писатель с неоднозначной репутацией - маркиз де Сад. Главным источником коррупции и ее рассадником де Сад считал государство и политику. "Смотри, Жюльетт, - говорит один из его распутных персонажей, - что такое политика. Ее делают те, кто поддерживает на самом высоком уровне коррупцию среди граждан. Пока подвластного одолевает гангрена, пока он слабеет в отрадах и дебошах, он не чувствует тяжести собственных оков... Настоящая политика государства состоит в том, чтобы всеми возможными способами удесятерить коррумпированность подвластных". Такой же моралистический и антигосударственный взгляд на коррупцию распространен сегодня среди религиозных фундаменталистов. Например, исламисты считают, что коррупция - неизбежное следствие модернизации, вмешательства государства в дела уммы, мусульманской общины.
Моралистический пафос высекается всегда из противопоставления бездушного, корыстного или технократического государства духовному, моральному и солидарному сообществу.
Совсем о другой коррупции говорят сторонники разнообразных теорий модернизации. Модернизаторы перекладывают вину за коррупцию на архаичные и нецивилизованные обычаи некоторых народов. Незрелые государства пропитаны незрелой культурой. Истоки непотизма, клановости или кумовства модернизаторы находят в племенных и общинных нравах и традициях. Идеи государственного интереса с большим трудом укореняются в такой варварской социальной среде, что и объясняет низкий уровень развития, а потому всю эту архаику следует безжалостно искоренять. Французский социолог Пьер Бурдье рассказывает о стенаниях, типичных для европейцев, столкнувшихся с реальностями постколониальной Африки: "Ах, эти новые государства просто ужасны! Они не могут выйти из эгоистической логики собственного дома, там нет и следа государственного интереса". Преобладание частных, родственных, племенных, групповых интересов над государственным модернизаторы обычно и называют коррупцией.
В современной науке, за редким исключением, сложился именно этот технократический и модернизаторский взгляд на коррупцию. Научный мейн стрим считает, что коррупция преодолевается с помощью правого порядка и строительства эффективной национальной государственности. Эти исследования воплощают в себе не столько представления общества, сколько интерес государства.
Хотя моральная и технократическая перспективы на коррупцию противоположны, между ними есть нечто общее: обе исходят из того, что коррупция появляется там, где логика государства противостоит логике общества или логике социального воспроизводства. Несовместимость двух перспектив появляется, когда ставится следующий вопрос: что порождает коррупцию - социальный мир, культура и "менталитет" народов или же процесс развития и экспансии государства?
Коррупция - это тень государства
"Здравый смысл", конечно, сильно отличается от всех этих аналитических различений. Американский социолог индийского происхождения Ахил Гупта пытался реконструировать представления о коррупции, бытовавшие в северных штатах Индии, на основе анализа местной прессы. То, что он обнаружил, нам в России может показаться довольно знакомым. Простые индийцы были убеждены, что эгоистическое и своекорыстное поведение местной бюрократии является отклонением от норм и законов. Но они были убеждены и в другом: где-то, наверное в столице, существует некий, не данный им в прямом опыте, "моральный центр", который и учредил эти правильные и справедливые законы. Короче говоря, архаичный быт совсем не препятствовал индийским крестьянам довольно легко ухватывать идею государства, несмотря на то что в лице местных чиновников их окружали сплошь коррумпированные воплощения идеальной сущности государства. Из этого следует, что популярные представления о коррупции работают по схеме всегда неудовлетворенного либидо - они лишь подчеркивают контраст между реальным, повседневным государством и государством желанным, утопическим, проективным.
Энтузиазм, с которым население нашей страны подхватило лозунг борьбы с коррупцией, связан не только с тем, что утопический проект российской государственности контрастирует с ее реальным воплощением. Наше либидо имеет предметные образы и успешные примеры модернизационных усилий: Европа, США, Япония, Китай наконец.
Однако мы плохо себе представляем, на какие жертвы мы должны пойти, чтобы состоялось это поистине русское чудо эффективного государства. Соблазн регрессии, или отката, от государственного интереса к частному интересу, "интересу собственного дома", существует всегда, в том числе и в успешных странах. Постоянная опасность разложения связана с трудностью утверждения государственной логики. Ведь логика эта требует экстраординарных усилий и правил, то есть правил, разрушающих дорогие нам привычки и наш жизненный мир и дестабилизирующих сложившийся социальный порядок.
Например, "привычный мир" требует от каждого из нас проявлять заботу о родителях, поддерживать своих детей, помогать другу или соседу - словом, делать то, что благозвучно называется "проявлениями солидарности". Однако государственная логика требует от всех, малых и больших, представителей власти прямо противоположного: ведь если они делают "подарки" детям, брату или отцу, то они нарушают публичный порядок.
Как говорит Пьер Бурдье, "теоретически в публичном мире нет больше ни брата, ни матери, ни отца... В публичном мире (или в Евангелиях) мы добровольно отрекаемся от домашних или этнических связей, с помощью которых проявляются все формы зависимости и коррупции". Иначе говоря, русское чудо эффективного государства может состояться только тогда, когда мы начнем служить другой реальности, которая сильно отличается от наших привязанностей - частных, локальных, домашних, родственных или дружественных.
Борьба с коррупцией втягивает нас в непрерывную игру по изменению самой ткани наших социальных отношений. Они - огосударствляются, и всякое сопротивление со стороны общества новому публичному порядку будет квалифицироваться как коррупция. Не дарите цветы учителям! Не благодарите врачей тортиками!
Подобная логика государства и публичного интереса сталкивается в социальном мире как с поддержкой, так и с сопротивлением. Опору мы обретаем благодаря воображению, когда представляем нашу Родину "общим домом", а государство - корпоративным телом нации. Воображение позволяет нам овладевать логикой государства как логикой дома, мы привыкаем быть преданными этому дому. Затем наступает решающий момент, когда наше чувство общности должно преобразиться в твердый факт, то есть чувство дома должно быть канонизировано и кодифицировано с помощью права.
В каком-то смысле публичное право должно предписать нам норму патриотичности, юридически определить, кого считать изменником. И для нас становится важным, чтобы новый публичный порядок действовал для всех без всяких исключений.
Препятствует утверждению логики государства, как ни парадоксально, сам процесс роста мощи государства, его институтов и учреждений. Потребность в непрерывной экспансии нового публичного порядка вынуждает "работающего по найму" условного суверена (как сам себя определил Владимир Путин) идти на компромисс. Суверен решает, стоит ли концентрировать власть в своих руках или какую-то часть ее все же делегировать другим. Он взвешивает плюсы и минусы. Но в условиях роста и усложнения общества он вынужден наращивать структуры госуправления и делегировать то одну, то другую часть удерживаемых функций. Чем интенсивнее рост, тем шире круг уполномоченных. А увеличение количества управленческих звеньев всегда расширяет возможности злоупотреблений.
Короче говоря, процесс развития государства осуществляется мультипликацией тел правителя. Это процесс размножения делением. И теперь, как писал тот же Пьер Бурдье, "каждый уполномоченный может делать для себя то, что делает для себя король". Поэтому именно процесс делегирования власти вписывает коррупцию в саму структуру государства, в логику его становления. Иначе говоря, потенциал коррупции умножается по мере того, как центральная власть воспроизводит себя как при разделении, так и при делегировании функций. В скобках заметим, что делегирование функций в наше время происходит не только в пользу вновь создаваемых государственных структур, но также в пользу частного бизнеса.
Процесс государственного строительства через умножение функций и делегирование довольно опасен для государственных лидеров. Риски возрастают, поскольку делегирование чревато деперсонализаций, растворением харизмы власти в растущей массе уполномоченных. Как обычно справляется с этим риском власть? Она компенсирует его институциональным лицемерием. Речь идет о центральной и универсальной черте, свойственной целой армии президентов и премьеров, а также их бюрократическим клонам - о "самозванстве" и манере говорить одновременно от себя лично и от имени государственного тела. Выражается эта манера в тропе, который филологи окрестили прозопопеей, примером может служить известный афоризм Людовика XIV "Государство - это я" или же высказывание Дмитрия Медведева в бытность еще президентом: "У меня не реплики, а приговор... [Все] что я говорю, в граните отливается" (произнесено 25.09.2009 г. на совещании по инновациям).
Подобное самозванство обладает вполне естественной двойственностью: присвоенное "общее дело" продвигает саму идею "общего дела". Иными словами, это невинное риторическое злоупотребление властью поддерживает фикцию государственного интереса. А государственный интерес, в свою очередь, становится ставкой в политической борьбе множества частных и публичных перспектив. Оспаривание общего дела, вовлечение в борьбу множества уполномоченных и разных социальных групп превращает государство в пространство политической конкуренции. Поэтому сама борьба сообщает свой смысл процессу роста и усиления государства как принципа, как логики государственного интереса. И тогда появляется возможность для того, чтобы даже воинственная песня против коррупции, направленная против лжи законов и королей, песня, породившая в конечном счете первую революционную фразу, стала бы административной прозой государства.
Практические следствия Когда Наполеон криминализировал коррупцию, им двигало вовсе не возмущение тем, что много воруют. Он решал две другие задачи. Во-первых, он изменил принципы перераспределения ренты внутри властной вертикали: двигался, скажем, от системы "кормления" к системе заработной платы. Во-вторых, он поменял социальный состав тех, кто был занят государственным управлением: на смену дворянству и нобилитету привел новую породу чиновников, которые допускались к рычагам управления благодаря не сословному происхождению, а специально полученному образованию.
Французский император не столько боролся с коррупцией, сколько создавал новый государственный порядок. Борьба с коррупцией чиновников была хорошим политическим лозунгом, использующим энергию популярного недовольства, для радикальной перестройки всей экономики отношений между обществом и государством.
Когда общество эмоционально возбуждено тотальностью коррупции, стоит правильно прочитать его мессидж. Говорят, что много воруют, но подразумевают недовольство всей системой перераспределения ренты, а также принципами, согласно которым осуществляется отбор тех, кто осуществляет государственное управление.
Коррупция - слишком общая и фиктивная категория, удобная для того, чтобы либо уклоняться от назревших перемен, либо расправляться с политическими конкурентами.
Итак, урок для политиков можно выразить словами русского классика Александра Герцена, что люди всегда стремятся за бреднями, но достигают очень действительных результатов, а в политике успех приходит к тем, кто умеет грезить сны народных масс яснее, чем они сами грезят.
Урок же для общества, для тех, кем управляют, заключается в другом: грезы о новом порядке, а также требования жесткого контроля и регламентации деятельности чиновников неизбежно приведут к тому, что и жизнь общества должна будет стать столь же прозрачной и контролируемой для государственных аппаратов. Бизнес будет подчинен новым регламентам. В частную жизнь придут какие-нибудь агенты государства, так называемые социальные работники, чтобы, например, защитить права ребенка или контролировать наши расходы. Мы должны понимать все, чем мы жертвуем ради нового порядка. Ведь борьба с коррупцией учреждает правила, которые действуют для всех.
*Профессор кафедры наук о культуре НИУ-ВШЭ.
Введение различия между частными интересами и публичным долгом чиновников было правовой и административной инновацией Наполеона. Первоначально ее восприняли как шаг дискриминационный
Коррупция - слишком общая и фиктивная категория, удобная для того, чтобы либо уклоняться от назревших перемен, либо расправляться с политическими конкурентами